Юрий Ярым-Агаев.
Недавно, просматривая сводки Радио Свобода, я натолкнулся на интервью с одним известным правозащитником, в котором он, в частности, заявил, что Московская Хельсинкская Группа самая старая правозащитная организация в России и, что ей чуть ли не двадцать пять лет от роду. Это заявление ошибочно, ибо вышеупомянутая организация была создана лишь в конце перестройки. Я бы, однако, не стал реагировать на, казалось бы, незначительную формальную неточность, если бы она не исходила от человека, который является сейчас одним из главных авторитетов в стране по истории правозащитного движения. К тому же я знаю этого правозащитника много лет, и у меня нет никаких оснований сомневаться в его искренности или добросовестности. Посему я полагаю, что заблуждение это носит более глубокий характер и заслуживает серьезного разговора.
Очевидно, что подобное заявление основано на отождествлении вышеупомянутой Московской Хельсинкской группы (МХГ), созданной в период перестройки, с нашей Московской группой содействия выполнению Хельсинкских Соглашений в СССР (МГСВХС), созданной в 1976 году. Наша группа была активна до начала 80-х годов, когда она вынуждена была приостановить свою деятельность в связи с тем, что большинство ее членов было арестовано или выслано из страны. На протяжении ее деятельности в работе группы приняли участие многие активные диссиденты- правозащитники, которые присоединялись к ней из своих глубоких убеждений, четко осознавая последствия подобной ассоциации. Несмотря на высокий естественный барьер отбора, группа выработала жесткое правило по приему новых людей - единогласное решение всех ее активных членов.
За все время существования группы среди ее участников не возникло расхождений принципиального характера. Важно также отметить исключительно достойное поведение ее участников перед лицом преследований. Из всего этого становится понятен тот факт, что за все время активности группы, никто не вышел из нее добровольно, и ни разу не возник вопрос об исключении кого-либо из ее членов.
Все вышесказанное однозначно предопределяло механизм возможного возобновления деятельности нашей группы. В первую очередь надо было предложить это всем ее членам. Часть из них могла отказаться, оставшиеся же возобновить работу группы, принимая, по необходимости в нее новых людей, следуя установленному принципу единогласия, или же создав для этого новые правила. Всего этого, однако, не произошло, и наша группа никогда не возобновляла свою деятельность.
В то же время по другим правилам и во многом другими людьми была создана новая организация - Московская Хельсинкская Группа. Вполне возможно, что большинство новых активистов пытались воссоздать МХГ из самых лучших побуждений, даже не думая о преемственности, о правильной процедуре, о других ее членах, находившихся в изгнании. Возможно, им даже не пришло в голову, что МГСВХС не прекращалась, а лишь была вынужденно приостановлена в России тремя оставшимися на свободе членами. Возможно, также, что большинство новых активистов не знало, что некоторые члены МГСВХС все эти годы фактически продолжали на западе деятельность группы. Несмотря на эти возможные недосмотры, никто, однако, не может оспаривать право новой организации на существование, или принципы, по которым она набирает своих членов. Что, однако, неприемлемо, так это то, что новая группа явочным порядком присвоила себе всю историю и авторитет МГСВХС. Тот факт, что в новую организацию входит часть бывших членов нашей группы, сам по себе такого права не дает. Подобное присвоение называется по-русски самозванством, и никак иначе не назовешь тот факт, что в 1996 году МХГ решила отпраздновать свое двадцатилетие. Не 20 лет создания МГСВХС, а якобы свое собственное.
Однако, стоит ли сейчас ворошить прошлое, ведь новая Хельсинкская группа, казалось бы, делает свое полезное дело, а старой уж давно и в помине нет. К сожалению, стоит, ибо то, что произошло с Хельсинкским движением в России, очень показательно для общего процесса трансформации и значительного выхолащивания в нашей стране всего правозащитного и демократического движения, что я и попытаюсь показать и объяснить в этом письме.
Пожив в разных краях и многое повидав, я более чем когда-либо убежден, что наше движение было одним из наиболее замечательных явлений прошлого века, которое должно было бы и могло бы стать опорой для перехода в новое тысячелетие. А главное, оно столь необходимо для Росси, которая задыхается от нехватки людей, на честность, принципиальность и преданность демократическим принципам которых, можно было бы положиться. Поэтому если есть хоть какой-то шанс это движение возродить в новых условиях, любая попытка в этом направлении вполне оправдана. А возродить его можно лишь, если смело и открыто посмотреть на то, что с ним стало за последнее десятилетие. Этот взгляд позволит нам выявить три главных фактора, ответственных за ранний уход со сцены нашего движения: старые коммунистические власти, западную и новую российскую правозащитные бюрократии.
О возрождении я говорю потому, что, несмотря на наличие сейчас в России бесконечного
числа правозащитных организаций, многие из них только внешне напоминают наше
движение. Многие головные правозащитные структуры Москвы и Петербурга намного
ближе к правозащитной бюрократии Америки и Европы. С этой западной правозащитной
бюрократией (ЗПБ) мне пришлось познакомиться, может быть больше, чем кому-нибудь
из российских диссидентов. Я прошел все стадии, воспринимая их сначала, как
совсем своих, затем скорее, как союзников, затем, увидел, что наши приоритеты
очень разные, и что возникают ситуации, когда мы оказываемся на противоположных
позициях, и, наконец, что иногда эти расхождения настолько важны, что мы становимся
для них непримиримыми врагами. В конечном итоге ЗПБ стала одним из трех факторов,
ответственных за раннее исчезновение нашего движения из российской и мировой
политики.
Появление и успех диссидентского движения застал врасплох не только советские власти, но и западный истэблишмент. С одной стороны он отнесся с симпатией к нам и нашему противостоянию коммунистической власти, с другой же сразу насторожился по поводу того, что можно ожидать от этих непредсказуемых людей. В первую очередь это озаботило левых, которые опасались, что слишком стремительное развитие нашего движение может поставить под сомнение не только коммунизм, но и социализм. Однако и более правая часть западного истэблишмента, которая тоже как-то сжилась с коммунизмом, не была в полном восторге, от появления независимой силы, которая своим существованием и принципами ставила под вопрос мудрость постоянных компромиссов западной политики. Иными словами, диссиденты - ребята неплохие, но без контроля их оставлять нельзя. Вот для этого здешний истэблишмент и породил западное правозащитное сообщество - ЗПБ, чтобы нас поддерживать, но по возможности и контролировать, причем, чем дальше, тем важнее становилась вторая задача.
Перечислять организации, принадлежащие к этой группе и анализировать их связь с правозащитными структурами Запада, существовавшими прежде предмет отдельной серьезной статьи. Здесь важно лишь сказать, что к этой категории я отношу большинство западных структур, с которыми пришлось взаимодействовать российским правозащитникам, и что многие из них были новыми созданиями, возникшими вышеуказанным образом. Термин бюрократия я выбрал не как уничижительный ярлык, но как содержательное определение. Для нас в этом определении главное следующее. Бюрократические структуры не возникают спонтанно и не имеют независимой базы, они не могут существовать без внешней поддержки. Бюрократ определяет границы своей личной ответственности добросовестным выполнением своих служебных обязанностей. Он очень ревностно относится к тому, кто проявляет инициативу, выходит со смелыми переложениями, делает то, что до этого считалось невозможным. Ибо подобный человек своим действием вторгается в зону внутреннего комфорта бюрократа и может вызвать вопрос у окружающего мира: "значит, можно было сделать больше?" Бюрократ сделает все возможное, чтобы доказать, что больше сделать было нельзя, что этот человек не только проявил отчаянную безрассудность, но и каким-то образом поставил остальных в более опасное положение. Именно поэтому подобные обвинения стали выдвигать против нас некоторые деятели ЗПБ, когда мы начали делать гораздо больше, чем они, чтобы помочь нашим преследуемым друзьям в России.
Из вышесказанного понятно различие приоритетов у ЗПБ и диссидентов: наши движения сформировались в разных условиях и с разными целями. Также понятно, что большинство заметных в России западных правозащитных организаций - часть здешнего левого, или неточно называемого, либерального истэблишмента. Главные характеристики последнего: элитаризм и презрение к простому человеку, соответственно необходимость его контроля, соответственно отсутствие симпатии к частному предпринимательству и индивидуальной свободе.
Наряду с идеологическим и бюрократическим факторами, важно отметить и третий шовинистический. ЗПБ не относилось к нам как к равным. При всем уважении к нашему движению, они все же считали нас, пусть благородными, но полудикарями, неспособными до конца понять суть прав человека и демократии. Мне об этом в редком запале сказал один из главных друзей нашего движения на западе. Он заявил, что возможно единственным диссидентом, которому доступны эти понятия, является Павел Литвинов, так как его дедушка провел немало лет в Америке. Неважно, что в качестве сталинского посла. Конечно, любая кухарка, родившаяся в Америке, понимала про свободу больше академика боровшегося за нее в России.
Несмотря на все вышесказанное , многие здешние организации помогали нам и многие нам симпатизировали. Но когда такая поддержка входила в противоречие с их политической средой обитания, или, по крайней мере, могла быть так воспринята, их выбор всегда был не в нашу пользу. Это особенно проявилось в годы правления Рейгана, который воспринимался левым истэблишментом, как абсолютное зло. Для них гораздо важнее было ни в коей мере не ассоциироваться с его политикой, нежели активно поддерживать диссидентов.
Показательным было мирное движение, в которое активно включилось ЗПБ. Как мы все теперь знаем, инспирировано было оно из Советского Союза и не случайно боролось за одностороннее Американское разоружение. Helsinki Watch в своей брошюре прошлось по Сахарову, который был в это время в тяжелом положении в ссылке, за то, что тот был против одностороннего сокращения американских ракет. Помню другой эпизод по той же теме, когда выпустили на запад одного из московских мирников. Мы организуем для него пресс-конференцию. За день до пресс-конференции звонок от одного из здешних миролюбцев - Мы тоже хотим прийти. - Приходите - Но мы хотим выступить первыми и заклеймить Рейгана за то, что он фашист - Извините. Так они вместе с известными представителями ЗПБ попробовали пресс-конференцию сорвать. А как здешние правозащитники выкручивали руки нашим, чтобы те подписывали заявления против помощи никарагуанским контра, фактически в поддержку коммунистического режима Ортеги.
Периодически и неминуемо возникали прямые расхождения между нами и ЗПБ. Когда положение Сахарова в ссылке стало критическим, и мы начали организовывать среди западных ученых массовую кампанию за его освобождение, обозначилось наше резкое расхождение с верхушкой Американской академии. Один из наиболее сопротивлявшихся этому деятелей, сгоряча заявил, что им хорошие отношения с Советской Академией важнее судьбы ученых правозащитников.
Другое расхождение возникло вокруг Хельсинкского соглашения, когда в течение короткого времени в лагерях погибло несколько членов Хельсинкских групп. Нам было ясно, что единственным способом защитить наших друзей и призвать советские власти к порядку, было пригрозить им разрывом соглашения. Мы начали успешную кампанию, которая, как мне позже сказал один знакомый высокопоставленный представитель Госдепартамента, позволило им существенно усилить давление на советские власти по поводу прав человека. Однако, мы сразу же столкнулись с резким сопротивлением здешних правозащитных организаций, особенно тех, кто связывал свое существование с Хельсинкским Соглашением. На созванных по этому поводу слушаниях в Конгрессе мне пришлось единолично вступить в поединок с представителями нескольких таких организаций. Часто подобные расхождения возникали из-за различия приоритетов. Но даже когда цели совпадали, мы, в силу нашего большего опыта и понимания ситуации, часто приходили к иным решениям
Само по себе расхождение, как в методах, так и в целях, дело нормальное и, казалось бы, в свободном обществе должно было выясняться в открытых и честных дебатах. Однако ЗПБ не хотела иметь одно из возможных мнений, наряду с какими-то русскими, которые, конечно же мало что смыслили в демократии и правах человека. Она хотела единолично управлять этой территорией. Для этого ей необходимо было заимствовать более высокий авторитет нашего движения, и замолчать тех из нас, кто не всегда разделял их позиции. Как для первого, так и для второго ей необходима была помощь хотя бы кого-нибудь из наших диссидентов.
Вот тут мы подходим к очень важной теме: истории нашего движения на Западе, которая почти не известна в России. Как один из активных участников этого этапа и хранитель большого количества информации, мало кому еще известной, я могу сказать это достаточно уверенно. Знание этого периода важно не только во избежание повторения многих ошибок. Без него возникает разрыв в понимании самого нашего движения, которое в 80-е годы в основном протекало именно здесь.
После тотальных репрессий, предшествующих этому периоду, на свободе в России практически не остается никого из активных диссидентов. Продолжается чрезвычайно важная и трудная борьба и противостояние в лагерях и тюрьмах. Однако центр движения реально перемещается за границу, где к этому времени скапливается уже большое количество высланных правозащитников, которые продолжают активно действовать.
На западе диссиденту предстояло еще одно серьезное испытание. Он оказывался перед выбором: a) примкнуть к здешним правозащитным структурам , b) отойти от прошлой деятельности и заняться профессиональным трудом, или же c) продолжать наше дело, пытаясь сохранить полную независимость. Для эмигранта эти варианты были один другого труднее. Первый выбор, однако, казался привлекательнее, особенно тем, у кого не было ни сил, ни языка, ни профессии, которая могла бы прокормить независимым трудом. Ведь речь шла о фактически дружественных нам структурах, или по крайне мере кажущимся нам таковыми в тот момент. И действительно многие из тех, кто пошел работать на радиостанции или в другие подобные места, продолжали помогать нашему движению, поелику им позволяла служба
Однако некоторых наши деятели присоединившись в достаточно подчиненном положении к ЗПБ, хотели при этом иметь лидирующее положение в нашем движении и заметный статус на Западе. Тем самым они поставили себя в крайне зависимое положение от здешних структур, без помощи которых они не могли ничего сделать. Это прекрасно понимали те, кто обеспечивал как материальный, так и социальный статус этих людей, которых они между собой называли controllable - контролируемыми.
Контролируемые нужны были ЗПБ в первую очередь для придания себе большего веса
за счет морального авторитета нашего движения, а во вторую, для противопоставления
их тем из нас, кто оставался на независимых позициях. Эта небольшая группа диссидентов,
которая позже была пополнена аналогичными представителями в России, сыграла
печальную роль в нашем движении, и стала вторым важным фактором способствовавшим
его существенному ослаблению в критический исторический момент.
Некоторые же из нас избрали для себя третий и самый трудный путь. Во-первых, как всем эмигрантам, нам нужно было заново отстраивать свою профессиональную деятельность. Во-вторых, быстро обучиться и начать вести политическую: выступать, организовывать кампании, создавать свои независимые структуры. Второе совсем не помогало первому, и путь этот был под силу очень немногим
Однако, это был единственный путь сохраниться и сохранить наше движение, остаться самим независимыми и верными нашим принципам и не дать погубить и сломить людей в России. Надо было обеспечить поддержку заключенным и их семьям, вести постоянные кампании за освобождение каждого, надо было сохранить коммуникации и предавать широкой огласке на Западе то, что нам удавалось узнать из России. И, как только позволила ситуация, надо было сразу поддержать первые ростки независимой прессы, независимых ассоциаций в России.
По приезде в Америку я к своему огорчению обнаружил, что здешний правозащитный мир не рассматривает это как задачи первой необходимости. Точнее был ряд еврейских и других национальных организаций, проявлявших заботу о своих подопечных, и еще ряд групп, занимавшихся отдельными диссидентами, но большинство российских правозащитников, включая членов Хельсинкских групп, оставались без всякой поддержки. Нам удалось использовать наше влияние, чтобы как-то сдвинуть ЗПБ в этом направлении, но результаты были явно недостаточными. Надо было создавать свои структуры.
Так в Америке был создан Center for Democracy in the USSR (Центр), который я имел честь возглавлять все годы его существования. При том, что нам пришлось все отстраивать сначала в новой для нас стране, мы быстро оказались намного эффективнее наших западных коллег.
Секретом были наш опыт и наша независимость, что позволяло делать только то, что мы считали важным наиболее оптимальными методами. Главное, что в отличие от ЗПБ нам удалось быстро выйти за рамки правозащитного мира и заручиться поддержкой более широких демократических кругов Запада. Все это позволило нам в течение самых трудных лет успешно выполнять задачи, о которых я говорил выше. Мало кто до сих пор знает, что большая часть помощи, поступавшей в Россию, многие кампании знаменитых западных деятелей, писем и заявлений, были инициированы этой организацией. Из всех западных организаций Центр был ближе всех к нашим Хельсинкским группам, и не только тем, что больше других поддерживал их членов, но и тем, что был полностью независимой правозащитной организацией, принципиально не занимавшей никаких партийных позиций.
Мы не ожидали, что оставаться на таких позициях будет просто. Чего мы, однако, не ожидали, это столь активного сопротивления со стороны ЗПБ и некоторых подключившихся к ним диссидентов, которое возрастало по мере нашего успеха. ЗПБ не хотела альтернатив. Желая сохранить полный контроль, большие поборники прав человека активно мешали нам поддерживать своих коллег в России.
Однако, несмотря на это нам удалось поддержать и развить наше движение, увеличить его заметность на Западе и стать существенным фактором в западной политике. Наше мнение, существенно отличавшееся от официальной Москвы и нередко не совпадавшее с Вашингтоном, становилось достоянием более широких кругов Запада через выступления, лоббирование и наши собственные публикации. К нему всерьез прислушивались пресса и политики. Показательно, что Рейган принимал нас перед своими встречами с Горбачевым, чтобы из первых рук услышать позицию диссидентов.
Несмотря на активное сопротивление, мы усиливали позицию нашего движения как внутри России, так и на Западе, которая должна была обеспечить ему ведущую роль к моменту краха коммунизма. Но на то и случилась перестройка, чтобы этого не произошло. Вот тут мы подходим к третьему и главному фактору, прервавшему наше движение.
Здесь я предлагаю схему, которая может помочь понять, то, что произошло в России в течение последнего времени. Как любая схема, это лишь грубое приближение к очень сложным процессам, происходившим в стране в этот период. Само наличие схемы не предполагает никакой конспирации, того, что она была кем-то разработана и последовательно внедрена. Это лишь моя попытка задним числом выявить закономерности в клубке явлений, порой спонтанных, порой инстинктивных, порой и запланированных.
С начала правления Брежнева, в стране начинается то, что я называю процессами поляризации и кристаллизации. Коммунистические власти не хотят больше терпеть многочисленную фронду 60-х, и ставят активную часть населения перед дилеммой: полная лояльность, либо открытое диссидентство со всеми вытекающими последствиями. Начиная с Чешских событий, шаг за шагом, власти требуют все большего конформизма от еще остающейся относительно независимой части населения, и на каждом этапе происходит очередное отслоение от этой группы в лагерь полного верноподданства. К концу 70-х годов происходит полная поляризация общества: с одной стороны лояльный советский народ, а с другой небольшая группа диссидентов и сочувствующие оным.
Несмотря на успешное порабощение населения, сама власть начинает вырождаться. Многие наиболее талантливые люди уже не хотят иметь с ней ничего общего, и, несмотря на опасность этого, присоединяются к диссидентам. Выкристаллизовывается группа, в которую отбираются не только люди большой смелости и высоких моральных качеств, но и обладающие исключительными интеллектуальным и творческим талантом. В то время мало у кого были сомнения, что именно эта группа людей способна и достойна повести за собой Россию после падения коммунизма. В то же самое время почти никто не верил, что это падение может произойти при их жизни.
Почти никто, за исключением небольшого числа самих диссидентов и людей, находившихся на вершине власти, чувствовали, что система находится в достаточно критическом состоянии. С приходом Андропова, власти начинают разрабатывать отходной вариант, который завершает Горбачев, и преподносит стране в виде перестройки. Суть перестройки заключалась в том, что с помощью либерализации общества, власти будут максимально оттягивать падение коммунистической системы. Однако, если не приведи Бог это произойдет, выигранное таким образом время будет использовано на создание многорядной системы отступления, обеспечивающей преемственность власти. Ряды будут выстроены по степени лояльности старой системе. Уходящий будет передавать власть следующему в очереди.
Власти особенно тщательно отстроили следующий за собой ряд и подготовили дружескую себе смену: своих "демократов" преимущественно из профессиональных комсомольских работников и молодых сотрудников КГБ. Этим людям были представлены исключительные, и в то время невероятные, права на открытие частных банков, импортно-экспортных компаний; им помогали выбираться в депутаты и создавать группы, разрабатывающие пост коммунистические планы. Не менее важно то, что Горбачеву удалось продать этих людей Западу, как единственных российских демократов. В итоге, к моменту падения коммунизма, назначенные демократы окажутся в исключительно благоприятных стратегических позициях, и мы вскоре увидим многих из них на ключевых постах политической и экономической власти.
Дальше шли другие ряды отступления, включавшие и доблестную советскую интеллигенцию, и даже надорвавшихся диссидентов. Власть до самого конца пыталась доломать, кого только могла, и уже зная, что выпустит всех политзаключенных, она все же пыталась вымучить из них помиловки.
(План отступления успешно реализовался в 90-е годы. Исключением был Ельцин, которого привели к власти бастующие шахтеры и демократические демонстрации. Однако, будучи частью советской номенклатуры, он оказался малопригодным для лидера российской демократии, и вскоре сменил базу поддержки на армию и КГБ, постепенно полностью вернув им власть.)
Оставалась небольшая, но очень упорная группа диссидентов. Ее недостаточно было поставить в самый конец очереди, ибо она не признавала самой очереди, и настаивала на радикальной и немедленной смене системы. Этих последних, ретивых, нужно было просто исключить, заблокировать. Для этого, во-первых, нужно было не впускать в страну тех из них, кто был за границей. Во-вторых, попытаться выпихнуть туда даже во время перестройки тех, кого только что освободили из лагерей. В то же время, для спуска пара власти начали впускать в страну тех, кого они не очень опасались, придавая этому большую огласку, как в России, так и на Западе. Все эти золотые годы КГБ полностью контролировало въезд в страну и многие из нас в изгнании не могли попасть туда до 91 года. (Новые работники российского МИДа обнаружили, что "черные списки" на въезд существовали до осени 1991 года. Буквально перед самым путчем, посетившие меня в Нью-Йорке депутаты позвонили мне по возвращении в Москву и радостно доложили, что им удалось договориться с Крючковым об исключении меня из этих списков.) Однако, понимая, что наше появление неминуемо, власти пытались использовать эту оттяжку, чтобы в наше отсутствие нас максимально дискредитировать.
Вот тут то и смыкаются все три силы, которым мы уже изрядно надоели своим существованием советские власти, ЗПБ и небольшая группа диссидентов, которая готова уже была следовать за своими новыми друзьями до конца. С необычным до того откровением это проявляется в кампании против нашего Центра. Эта кампания инициируется профессиональным советским дезинформатором Ионой Андроновым,( офицером КГБ высокого ранга, посланного много лет назад для этой работы в Америку, о чем свидетельствует ныне уже обнародованное секретное послание Юрия Андропова Политбюро КПСС). В кампанию быстро включается Американский крайне левый журнал Nation. На этом этапе истории, однако, подобный коллектив выглядит уже слишком одиозно и неубедительно. Тогда организаторам кампании удается заручиться поддержкой некоторых представителей ЗПБ и примкнувших к ним диссидентов.
Эта сборная агитбригада выдает продукт в духе советской пропаганды самого низкого пошиба, но уже с перестроечной приправой Мы, мол, агенты ЦРУ, и при этом вредим не только замечательной советской стране, но и нашим друзьям диссидентам. Этакие крокодиловы слезы. Эта галиматья печатается левыми западными журнальчиками и перепечатывается дюжиной советских газет наиболее ортодоксального толка.
Казалось бы, для любого нормального человека все это могло лишь означать, что если советские власти так дергаются, значит, мы делаем свое дело хорошо и эффективно. Как ранее мы воспринимали подобные публикации, обвиняющие Щаранского в шпионаже или Сахарова в предательстве. Я даже обрадовался этой публикации. Мы знали, что и раньше наши доблестные органы с помощью своих западных друзей пытались помешать нашей деятельности. Но делали они это скрытно, а теперь, наконец, все однозначно выявилось.
Однако, перестройка делала свое дело, и даже это уже не оказалось столь однозначным для многих вроде бы нормальных людей в России. Соучастники этой кампании, которым раньше после такого никто бы руки не подал, вышли сухими из воды. Более того, именно эти люди сыграли важную роль в создании и отборе членов той самой новой Московской Хельсинкской группы, с которой я начал это письмо.
В то время, как многим из нас был еще заказан въезд в СССР, эмиссары многих западных организаций начали беспрепятственно наезжать в Москву. Их цель была - создание там организаций по своему образу и подобию. Фонды, которые, до этого времени отказывались выделить пенни, чтобы помочь диссидентам, теперь готовы были открыть свои кофры. Вместе с коммунизмом мог рухнуть социализм, и важно было в этот критический момент обеспечить свое присутствие. Многим из них так же важно было обеспечить наше отсутствие.
Западное Хельсинское сообщество было в первых рядах этого призыва. Наши хельсинкские группы им не нравились с самого начала. Когда Украинская группа возобновила свою деятельность, они не захотели принимать ее в свои ряды. Когда, наконец, советские с запозданием создали свою официальную группу, возглавляемую Бурлацким, с ней сразу установили отношения и уже готовы были сделать своим партнером.
Но события начали развиваться слишком быстро, и к концу 80-х возникла возможность создать свой филиал в Москве. Они подкинули эту идею тем диссидентам, с которыми у них установилось максимальное взаимопонимание, и дали понять, что поддержат эту инициативу. Далее они активно присутствовали в процессе становления этой группы. Если читатель посмотрит на состав группы, особенно ее руководства, то увидит что он определяется степенью близости к Нью-йоркской Хельсинкской группе и ее европейским коллегам, а отнюдь не принципом максимальной преемственности с МГСВХС.
Новая Московская Хельсинкская Группа не единственный пример возникновения столичных организаций под покровительством головных западных структур и фондов. Читатель, наверное, и сам может лучше определить, какие структуры относятся к этой категории. Мало какие из них были созданы извне явным и грубым образом, как, например, бонапартистский клуб или некоторые феминистские организации. Контроль ЗПБ носил обычно более мягкий характер и осуществлялся в основном с помощью продвижения правильных людей, которые сами будут делать все, как надо и не будут делать, как не надо. Не менее важно было задвинуть подальше людей не столь близких и удобных, даже если их заслуги были неоспоримы. Все это, в основном, проводилось достаточно деликатно, так чтобы придраться было трудно.
Иногда конечно это становилось слишком очевидным. Вскоре после прихода к власти, Гавел решил пригласить для чествования и награждения участников демонстрации 68 года на Красной площади. Их всего было шесть, все хорошо по именам известны. Но вот одного из шести, Владимира Дремлюгу, который, кстати, отсидел за это самый большой срок, пригласить позабыли. Дремлюга, правда, уже в Нью-йоркских левых кругах, которые много в то время гавеловскому окружению советовали, слыл крайним консерватором. Но не за это же его не пригласили. Наверное, просто телефон найти не смогли. А вот пример, показывающий, как эти же методы работают на самом высшем уровне. Немецкие социалисты, наконец вернувшиеся к власти, решили торжественно отметить годовщину воссоединения Германии. Присутствовали все, кроме одного человека Хельмудта Коля, который собственно Германию и объединил. Его даже и пригласили, но без права произносить речь, так как в это время против него следствие шло, которое те же социалисты и начали. Дело, правда, оказалось дутым, но чествование то уже прошло. Еще одно, два таких чествования, и подзабудут, что Коль Германию объединил, кто-нибудь новый запомнится. Уровни разные, но круг тот же, и методы схожие. Мы для построения светлого будущего и прошлое подретушируем.
Столь явных случаев не много и обычно концы такого контроля глубоко в воду спрятаны. Но часто всю ниточку распутывать не нужно, по результатам видать. Взгляните на верхушку российского правозащитного движения. Вряд ли можно сказать, что большинство этих людей отличается особой популярностью в массах или невиданным организационным талантом. За исключением Елены Боннер и может быть еще пары человек, положение их также нельзя объяснить и особой ролью в диссидентском движении. Однако по поводу многих можно сказать, что они пользовались большой поддержкой извне, особенно на начальном, определяющем этапе. В поддержке хорошего дела, ничего дурного нет, еще меньше в благополучии некоторых старых диссидентов, которое, будь моя воля, я бы всем им обеспечил. Однако, когда такая поддержка становится главным фактором в отборе людей и определении, какие из дел являются хорошими, мы неминуемо приходим к возникновению той самой бюрократии, о которой я писал в начале письма. Собственно основная часть этой верхушки и составила новую российскую правозащитную бюрократию (РПБ), которая, по сути, есть распространение уже известного нам западного феномена на российскую территорию. Опять же, при заданных мной в начале письма критериях, читатель может сам лучше определить, кто именно принадлежит к этой группе. Мне же важно лишь установить наличие самого феномена, и определить роль, которую РПБ сыграла в новом правозащитном движении и в стране в целом.
Ведь в то же время в стране по собственной инициативе, без санкций и грантов начало возникать множество новых правозащитных организаций. Несмотря на свою независимость, им, однако, трудно было не признать авторитет РПБ. Трудно было спорить с их заметностью, с их поддержкой Западом. Главное же, новые люди воспринимали РПБ как прямое продолжение старого диссидентского движения, даже не догадываясь, что многие наиболее опытные и дееспособные его участники были успешно отсеяны советскими властями и западным правозащитным истэблишментом. Отфильтрованная РПБ была столь же далека от нашего движения как ее старшие западные братья, отличаясь от него в методах, статусе, приоритетах и роли, которую она стала играть в Российском обществе.
Приоритетами диссидентского движения были помощь преследуемым и борьба за их освобождение. Очень важными его компонентами были Солженицинский фонд и детский фонд Сахаровых. Двумя безусловными и непреходящими программами нашего Центра мы определили это и в тяжелые 80-е годы. Преодолевая все барьеры того времени, нам удалось помочь более чем 200 семьям политзаключенных и ссыльным. Что до кампаний, то мы вели их по поводу каждого члена Хельсинских групп и многих других людей, вели до тех пор, пока не был освобожден последний известный нам заключенный.
Однако, при всем обилии институций и грантов, мы не обнаруживаем среди РПБ фондов, помогающим старым правозащитникам. Это притом, что многие диссиденты прозябают буквально в нищете и в их возрасте и состоянии здоровья им, ох, как нужна помощь. То, что на это никто не предложил специальных грантов, вряд ли является удовлетворительным объяснением. Когда мне дали первый грант на проведение конференции и исследований, необходимых для создания Центра, я половину денег истратил на непредусмотренную там помощь людям в России, вполне законно, просто сэкономив расходы и отказавшись от заложенных в гранте зарплат Что до кампаний, то, слава Богу, к началу действия РПБ политзаключенные были освобождены, однако почему-то никто не подумал о кампаниях по поводу тех, кто еще находился в изгнании.
Показательно, что единственным подобным фондом является, созданный несколько лет назад недобитыми изгнанниками в Нью-Йорке Фонд Благодарность, а мне самому, изгнанному из России, пришлось писать письма и собирать подписи по поводу возможности возврата в нее других высланных диссидентов.
Важно, что на приоритеты РПБ неминуемо влияют их западные доноры, интересы которых порой могут сильно расходиться с интересами демократии и прав человека в России. Ярким примером тому была Югославия. Американская политика в этом регионе и, особенно, НАТОвская бомбежка не только усилила и продлила коммунистическую диктатуру Милошевича и ее злодеяния, но и нанесла сильный удар по демократии и правам человека в России. Кампания эта проводилась под эгидой прав человека и имела безусловную поддержку среди западной правозащитной бюрократии, лояльной своему президенту. Эту же лояльность они ожидали от своих младших братьев в России.
Теперь по поводу роли РПБ в обществе. Как большой ценитель американской демократии, я должен заметить, что американское правозащитное сообщество, никак не является главным носителем и хранителем прав и свобод в своей стране, но лишь малой добавкой к ее мощным и развитым демократическим структурам. Все действия этого сообщества сводятся к небольшим поправкам к Американской демократии, сделанных с позиций определенных идеологий, которые порой можно считать положительными, но очень часто и нет. Позиция этого сообщества отнюдь не репрезентативна в смысле американских прав и свобод и было бы большой ошибкой учиться последним у западных правозащитников.
РПБ, которая делает жизнь со своих западных братьев, не только рискует быть переносчиком в Россию ложных ценностей, но и забывает, что оперирует в совершенно другом контексте. Если ЗПБ оперирует в условиях сильной демократии, то в России таковой не существует. Если на Западе большая группа людей может заниматься лишь тем, что наблюдать и критиковать демократию, то в России таковую надо вначале создать. При прямом копировании ЗПБ, российская оказывается непропорционально избыточной и маргинальной, и естественно не может существовать без постоянной поддержки западных грантов. В народе же оно все больше будет восприниматься как группа критиканов, а не созидателей.
Безусловно, РПБ имеет право на существование. Что не столь безусловно, так это претензия этой группы на монопольную преемственность диссидентского движения. Эта претензия столь же необоснованна, как аналогичная претензия Московской Хельсинкской группы. Соответственно не было права у РПБ разбазаривать, порой для личных целей, столь тяжело заработанный моральный авторитет нашего движения, особенно теми, кто к накоплению его никакого отношения не имел.
Как бы ни объединялись между собой три вышеупомянутые силы, какими бы методами не блокировали наше движение, они все равно представляли собой лишь ограниченную группу людей, да еще связанную с полностью проигравшей властью. Как же большинство старых диссидентов и новых правозащитников так легко приняло эту подмену? Сказалось полное незнание запада, его излишняя идеализация, принятие любого человека оттуда, как носителя свободы и демократии. Резкий переход от лагерной безнадежности к перестроечной свободе привел многих диссидентов в состояние некого расслабления, прекраснодушия. Казалось, можно было, наконец, уйти от постоянного напряжения и жестких критериев, которые мы применяли к окружающему миру, и в первую очередь к своим соратникам. Вот на такой рыхлой почве и удалось подменить наше движение неким суррогатом.
Одно из названий нашего движения было моральное сопротивление. Не в смысле нас, огнем и мечем насаждающих мораль, а лишь придерживающихся между собой основных этических принципов, и тем самым, бросая вызов системе, которая зиждилась на их отрицании. Принципы самые простые: не лги, не предавай, не отступай от своих друзей. Простые, но принятые человеком в качестве императива, они требовали от него в условиях советской власти, не только самоотверженности, но и концентрации всей воли и интеллекта. Эти принципы были более чем тактикой на определенном этапе, - они были сутью нашего движения. Они были тем, что придавало ему силу и заставляло преклоняться перед ним даже наших врагов.
Это не были частные принципы, важные лишь в определенное время в определенном месте. Это были принципы, на которых испокон веков держалась наша цивилизация, за выживание которой мы и боролись. Данте поместил в девятый круг ада Брута именно за то, что тот предал своего друга Цезаря, пусть даже ради спасения Римской демократии. И именно с этими "наивными" принципами пришел к власти Рейган, чтобы нанести окончательный удар по коммунизму.
Для большинства из нас эти принципы были глубоко органичны, и мы сами продолжали им следовать. Оказалось, однако, что эти принципы были столь абсолютны не для всех. Некоторые наши правозащитники придерживались их лишь до тех пор, пока этого требовало окружающее сообщество. Они решили, что с окончанием сопротивления, заканчивается и мораль. Сначала такие представители обнаружились в эмиграции: мол, в свободном мире наши принципы являются атавизмом, от которого надо было быстро избавляться. Даже как-то неловко стало, особенно перед изысканным западным левым релятивизмом. Потом с перестройкой обнаружились такие прогрессисты и в России. Мол, мы тоже не такие примитивные. Начали быстро учиться технологии современной западной политики, и методы ранее совершенно неприемлемые в наших рядах, превратились в естественные атрибуты конкуренции и политической борьбы. Оставаться слишком принципиальным стало нерентабельно, как это, собственно, было и всегда. Но теперь уже не это качество, а размеры грантов стали их критерием правоты.
Отступая от основных принципов, сами эти люди переставали верить в добрые и бескорыстные поступки других, искали в них козней, психологических вывертов. Как гоголевские Коробочки выясняли они, сколько им полагается в Америке и все ли им выплатили. Трудно было поверить им, что, как бы это ни было несправедливо, и вопреки нашептываниям местных доброхотов, никому никаких вознаграждений здесь заготовлено не было. Что большая часть помощи, которую они получили пришла в первую очередь от нас самих и от тех денег, которые мы собирали, часто крохами от добрых и симпатизирующих нам американцев. Что не отдай мы столько сил, чтобы сделать здесь известными их имена и сделать более заметным все наше движение, не было бы большинства грантов, на которые они так благополучно существуют, - пошли бы они все новым демократам.
Отступление от основных принципов создало благоприятную почву для манипулирования в новой правозащитной среде. Сила диссидентского движения во многом была в том, что оно имело сильный иммунитет к дезинформации, - гебешная деза к нему не прилипала. Теперь же времена изменились: активные мероприятия, которые КГБ с таким успехом проводил в других кругах, но спотыкался среди диссидентов, приобрели хорошую почву в РПБ. На этой почве и западный истэблишмент стал успешно проводить политику "разделяй и властвуй". Например, представители фондов, из которых мы с таким трудом выбивали средства для наших друзей, шли теперь прямо к ним и конфиденциально сообщали, что инициатива, мол, была их, фондов, и дали то они куда больше, чем наши друзья получили. Методы, мягко говоря, не имеющие оправдания. Равно как и легковерие некоторых наших бывших друзей. Без участия самих правозащитников, ни КГБ, ни нашим западным недругам не удалось бы задвинуть наше движение, - слишком неубедительно бы они выглядели в новых обстоятельствах. А участие, зачастую, нужно было небольшое. Как, например, с новой Хельсинкской группой: немного отступить от правил, о чем-то умолчать, а со стороны многих других этого не заметить. Но как говорится именно в деталях и скрывается дьявол. Слишком многие не хотели нашего единства. Чтобы его сохранить, нужны были полная солидарность и доверие друг к другу, на что были все основания. Но, увы.
Ослабление этих принципов и объясняет, почему так легко удалось исключить и заблокировать многих наиболее авторитетных и опытных участников нашего движения. Раньше человек, который клеветал на другого, гораздо больше рисковал, чем надеялся на успех. Теперь же подобное поведение стало лучшим способом продвинуться в РПБ, занять в ней главенствующее положение.
Однако, ослепленные этим новым социальным положением и большими грантами, эти люди не понимали, что, дискредитируя своих бывших товарищей, они еще больше дискредитируют себя, и все движение в целом. За десять лет торжества РПБ авторитет нашего движения в мире сильно упал. Печально было видеть, как при многочисленных обсуждениях наиболее важных фактов уходящего столетия оно практически никогда не упоминалось.
Вторым фактором, позволившим расколоть наше движение, была диссидентская идиосинкразия к революции. По наиболее близкому примеру 17 года, революция однозначно связывалась с насилием, страданиями и разрушением. Как и большинство правозащитников, я всегда был и остаюсь противником насилия. Однако, прямое отождествление его с революцией считаю скорее суеверием, нежели продуманной философской позицией. Само наше принципиально ненасильственное правозащитное движение в условиях коммунистической системы было, безусловно, явлением революционным. Для определения какой путь выхода из коммунизма является наименее болезненным, сравните бархатную революцию в Чехословакии с эволюционным переходом в Югославии. В рамках этого письма я ограничусь лишь утверждением, что вопрос этот не был прост и не имел строго доказуемого решения.
Подобная формулировка, однако, не устраивал многих лидеров РПБ и их западных друзей. Они требовали безоговорочной лояльности к единственно верному эволюционному учению. Я плохо отношусь к нашим экстремистам, клеймящим коллаборационизмом любое взаимодействие с властью. Однако, не менее вредным я считаю и фанатическую эволюционность, которая называет экстремизмом любое предложение быстрых и радикальных изменений. Совершенно неприемлемым я считаю обвинение тех, кто выдвигает подобное предложение, в желании вызвать насилие, или, по крайней мере, безразличии к оному. Не удивительно, что с позиций РПБ самыми опасными для страны теперь оказывались не коммунисты, не КГБ, а определенные таким образом экстремисты-разрушители, которые могли-де ввергнуть страну в страшные бедствия.
Нетрудно догадаться, что именно мы и оказывались этими экстремистами. Нетрудно было также увидеть, что в подобной нашей классификации правды было не больше, чем во всех других инсинуациях. Моя позиция, например, отличалась от обеих крайностей, либо разрушать все до того как что-то делать, либо сохранять всеми силами все старые структуры, включая партийные и кагебешные, пытаясь постепенно трансформировать их в рыночно демократические. Я считал, что вместо этого надо сразу начинать строить новое, по возможности игнорируя старое, которое при нормальном развитии вскоре бы стало столь малым и незначительным, что о нем бы все забыли.
В первый же мой приезд в Россию я привез в деталях разработанную Национальную Программу Развития Свободных Коммуникаций, поддержкой, которой я заручился как в деловых, так и правительственных кругах запада. Реализация этой программы создала бы необходимые инфраструктуры для новой демократии, существенно бы помогло экономике России, и создало бы независимую базу для нашего движения. Это был очень конструктивный подход, который получил поддержку у ряда новых лидеров. Однако РПБ не проявила по этому поводу никакого энтузиазма.
Именно конструктивный подход, однако, и требовал быстрых и радикальных изменений в обществе.
Однако, быстрых смен не хотели, ни старые власти, ни верхушка интеллигенции, боявшаяся при сильной встряске потерять свои привилегии, ни западный истэблишмент, особенно левый, который и оказался главным советником новых демократов. Эти боялись, что с водой выплеснут и ребенка, коммунизм уж Бог с ним, но не от социализма же отказываться. Что при этом будет происходить с русским народом, их волновало в последнюю очередь
Радикальный переход все ряды отступления мог смести в один миг, постепенность же обеспечивала каждому из них вволю насладиться властью, обзавестись кое-чем за это время, и потом спокойно уйти, прихватив с собой. Место в этой очереди естественно определялось близостью к коммунизму. Началось этакое раскручивание коммунизма в обратном порядке: 75 ушло на то, что чтобы загнать страну в эту дыру и 75 на то чтобы из нее вылезти. Человеку, который родился при падении СССР не дожить до этого светлого дня, учитывая среднюю кратковременность российской жизни.
Путин, придя к власти, сразу же подтвердил доктрину постепенности, например, своей "радикальной" экономической программой, предполагающей удвоение уровня жизни в ближайшие десять лет. Это может позволить России догнать слаборазвитые страны Африки. При этих темпах, однако, России и через 75 лет вряд ли удастся достичь уровня Запада, который тоже на месте стоять не будет. И это стране, которая по своим профессиональным и природным ресурсам не уступает Америке. Угрюмая перспектива сама по себе. Непонятно к тому же, почему и эта схема будет работать. По каким, собственно, законам экономики и политики?
Я считал и продолжаю считать, что стране было гораздо лучше и безболезненней пойти более быстрым и радикальным путем. По моим наблюдениям и ощущениям осенью 91 года старая власть полностью сдалась и не думала сопротивляться. Однако, я понимаю, что эта, как и любая другая позиция не могла быть доказана с точностью математической теоремы, и я бы никогда не взял на себя право исключить из рассмотрения другие подходы. Но наши пламенные эволюционеры думали по-другому и считали, что должны были всеми правдами и неправдами нас полностью замолчать. Подобная вера в едиственно-правильность своей позиции налагает и полную ответственность в случае ее реализации. А именно этот эволюционный вариант и реализовался в России.
Ну и куда же завела Россию за десять лет эта эволюция, которую мы, не дай Бог, могли потревожить? Потоптавшись на месте, страна пришла к какой-то уродливой фарсовой форме ретро-коммунизма. Эволюция заменила правивших 75 лет бандитов, сначала на воров, а теперь на шпану. Мог ли я подумать, что через десять лет после конца советской власти, будет всерьез обсуждаться вопрос, хорош ли КГБ, которого к этому времени давно уже не должно было быть, или какие-то вертикали, горизонтали или диагонали власти, придуманные людьми, которые сами не понимают, как их к этой власти подпустили.
Теперь РПБ спохватилась и начала писать петиции, собирать собрания и говорить ай-ай-ай российским властям. Что, мол, не те порядки в стране. Но не к этим ли порядкам должна была неминуемо завести та самая эволюция, за которую они так ратовали, ради которых отпихнули других. Чего мы не слышим, однако, от РПБ, это признания того, что она тоже разделяет ответственность за то, что произошло со страной. Не слышно от них вопроса: "Как мы это допустили?".
Как допустили, что в таком состоянии находится Россия, что идет вторая чеченская война, что после падения коммунизма в России, он еще на десять лет задержался в Югославии, и до сих пор остается в Китае, Корее, Вьетнаме и на Кубе? Ну, мы то тут при чем? Что мы могли сделать? Чего вы от нас хотите, нам ведь и грантов на это не давали. Но этот вопрос закономерен, мы по сути его всегда раньше себе задавали, ибо чувствовали себя ответственными за происходящее. А когда к концу советской власти наши силы так выросли, многие с себя эту ответственность сняли. Но некоторые продолжают задавать все тот же вопрос: " Как мы это допустили?"
Так, фактически узурпировав наше движение, РПБ сняла с себя присущую нам ответственность за судьбу страны. Стоя на такой позиции, выбрав себе столь ограниченно элитарную роль и столь скомпрометированных лидеров, она не хочет и не может вести за собой страну. При этом РПБ сделали все возможное, чтобы не допустить тех, кто был способен и готов. Не кажется ли странным тот факт, что в отличие от Чехии, Польши и даже некоторых бывших республик, мы не видим бывших диссидентов на ведущих позициях в политике, экономике или СМИ? А ведь российское движение было самое сильное в смысле кадров, что и проявилось в частности в том, что многие диссиденты преуспели на западе на разных поприщах. Показательно, что единственным диссидентом, занимающим влиятельное положение в стране, является… Глеб Павловский. Ведь были и другие люди и в России и в изгнании. Сахаров пошел и призывал других. К сожаления его умело отрезали от многих активных диссидентов на западе.
Однако слишком многие и в России и на западе не хотели, чтобы диссиденты по настоящему определяли судьбу страны, чтобы наше правозащитное движение стало основой нового общества, а не боковым придатком. И РПБ была частью этого консенсуса. Многие ее лидеры, сами на другое не способные, содействовали тому, чтобы наше движение было канализировано в узкие рамки правозащитной бюрократии. Конечно, такой выбор не подходил наиболее активным и дееспособным диссидентам. В результате наиболее перспективная часть нашего движения из жизни страны была вообще исключена. Вот так и возник главный разрыв в нашем движении. Вот в этом и была главная подмена.
Произошла подмена нашего движения, столь типичная для последнего десятилетия. Олигархи подменили свободных предпринимателей, новые политики - демократов, а РПБ - правозащитное движение. Я очень ценю демократию и свободный рынок, борьбе за права человека я посвятил свою жизнь, и мне очень печально было видеть, как эти понятия были так быстро скомпрометированы в России. И винить в этом следует не столько народ, который их так горячо невзлюбил, сколько тех, кто преподнес им суррогаты под видом истинных ценностей.
И как бы РПБ ни объединялась, перегруппировывалась и отмежевывалась, она никогда не сможет стать нашим движением, ибо построена на других принципах и ведома другими людьми. Конечно, в российском правозащитном движении есть много прекрасных и достойных людей, и из старых диссидентов и из новых правозащитников. Многие делают хорошие и полезные дела и могли бы сделать еще больше, удайся им заново объединиться вокруг наших принципов и тех, кто им остался верен. Только так возможно возродить наше движение и его прежний авторитет.
А он России необходим. Страна находиться в глубоком кризисе. Вывести из него не сможет ни твердая рука с холодной ладонью, ни новые-русские-демократы, ни западные эксперты и политики ни РПБ. Нет твердой почвы, без которой многое из того, что делается, оказывается лишь карточными домиками, построенными на песке. Таковой почвой не может быть ни нефть, ни капиталы, но лишь самые простые и базисные человеческие принципы. Много увидев замечательного за долгие годы работы в американских корпорациях и банках, я все же могу уверенно сказать, что современная технология и финансы не главное, что делает американский капитализм столь успешным. И уж точно не те шарлатаны, хлынувшие в Москву в золотые 90-е годы. То на чем действительно зиждется американский капитализм - это простая протестантская честность, простые принципы человеческого сосуществования.
России именно этих простых принципов больше всего не хватает. Конечно, эту проблему нельзя решить за час или даже за год. Но нужно с чего-то начать. Для этого стране нужно на кого-то опереться, кому она может по настоящему доверять. Именно эту роль могло, и должно было сыграть наше движение. Однако насколько успешным оказался его первый этап, настолько полностью проиграли мы второй. Слишком многие встали против него, задвинули его, захотели, как новая РПБ, присвоить его авторитет.
Может ли наше движение возродиться для третьего и решительного этапа, и в какой форме? Не знаю. Иных уж нет, а те далече. Все устали, постарели и сильно разочарованы. Самый лучший момент необратимо упущен. Но ничего другого нет, и долго не будет, ибо многие годы и через большие испытания выковывалось наше движение. Сможем ли мы хотя бы передать следующему поколению, наши принципы, наше понимание, наш опыт. Трудно, маловероятно, но если есть шанс, стоит пробовать. Для этого, конечно, нужно открыто и пристрастно взглянуть на прошедшие годы и понять, что же произошло, в чем мы были правы и в чем ошиблись. Даже сам этот взгляд, само обсуждение, могли бы быть полезным, и если мое письмо этому поспособствует, значит оно написано не зря
В конце я должен сделать несколько важных оговорок. Я приводил много примеров из своей жизни и деятельности. Это ни в коей мере не потому, что я считаю свои деяния более важными или заслуживающими большего внимания. Это личное письмо, адресованное, в основном, моим старым соратникам. Оно открыто и для всех других, но это не статья, которая бы требовала более сбалансированного изложения событий в соответствии с их исторической важностью. Я надеюсь, что такие статьи будут написаны, и может мое письмо как-то этому поможет.
Безусловно, были люди, сделавшие намного больше меня и прошедшие более трудные испытания, и не только в России, но и за границей, и я ни в коей мере не претендую на верховное суждение по поводу того, что произошло. Мое право говорить об этом основано на том, что всю свою жизнь я оставался верным своим принципам и своим друзьям, будучи и в России и на Западе, что порой было даже труднее. Но я бы не спешил воспользоваться этим правом, не ощущай я ответственности поделиться моим знанием и пониманием ситуации, если не уникальным, то очень редким. Это то же бремя понимания, которое привело меня в диссиденты, которое не дало мне отступить в изгнании, побудило меня к этому опусу. Более конкретным поводом были вопросы, с которыми обратились ко мне в последнее время несколько старых знакомых, и которые подсказали мне, что время для этого разговора возможно уже наступило.
Я попытался своим письмом дать некий обобщающий ответ, а точнее задать стержень для дальнейшего разговора, если таковой состоится. Поэтому я обрисовал лишь штрихами эту сложную ситуацию. Я также нарочито упускал имена, как в положительном, так и отрицательном контексте. Многие сами догадаются, а другим я готов их назвать, - это не секрет. За каждой моей фразой стоят конкретные люди, факты и документы, но я не хотел упоминать их сейчас, чтобы общая картина не замутилась существующими ассоциациями и пристрастиями, подчас неточными и неверными.
Пока писал письмо, узнал, что новая Московская Хельсинкская Группа собирается отмечать свое (?) 25-летие, но теперь уже с участием российского правительства. Так что обман принимает узаконенные формы. Но и это нам не в новинку.
Юрий Ярым-Агаев,
Член Московской группы содействия
выполнению Хельсинкских соглашений в СССР
Aberdeen, New Jersey, 2001
В 1972 году Юрий Ярым-Агаев заканчивает Московский физико-технический институт, а в 1976 - аспирантуру Академии наук, после чего продолжает работать в структуре Академии. Он публикует свою первую научную работу в 21 год в "Докладах Академии наук СССР". Эта публикация явилась началом многолетней научной деятельности в различных областях физики, химии и телекоммуникаций.
В середине 70-х годов Юрий Ярым-Агаев активно включается в правозащитную деятельность. Он открыто выступает в защиту своего друга и соученика Анатолия Щаранского и других преследуемых диссидентов. С 1978 года Юрий Ярым-Агаев - член Московской Группы содействия выполнению Хельсинкских соглашений в СССР, автор многих ее документов.
В это же время он начинает заниматься экономическими проблемами России и разрабатывает модель, позволяющую оценить реальные параметры российской экономики - налоги, рыночные цены и рыночные зарплаты.
В 1980 году, КГБ ставит перед ним ультиматум: покинуть Россию в течение месяца или оказаться в многолетнем заключении. Летом 1980 года Юрий Ярым-Агаев вынужден выехать в США, где продолжает свою научную и общественную деятельность.
После приезда в США Ярым-Агаев работает в MIT, а затем несколько лет в Stanford University вместе с нобелевским лауреатом по химии Paul Flory (Полом Флори). В Стэнфорде он знакомится с выдающимся экономистом Мильтоном Фридманом, с которым обсуждает модели советской экономики. В Калифорнии же Юрий Ярым-Агаев начинает многолетнее взаимодействие по этой же теме с ведущими экономистами из Rand Corporation и других исследовательских центров.
С 1985 года Юрий Ярым-Агаев занимает менеджерскую должность в Bell Communication Research. Он становится экспертом в области телекоммуникаций и руководит рядом оригинальных разработок. В 1990 году Юрий Ярым-Агаев создает свою компанию Transcom International, которая специализируется в исследованиях в области телекоммуникаций.
Осенью 1991 года по приглашению нового правительства России Юрий Ярым-Агаев впервые возвращается в Москву. Он приезжает с рядом детально разработанных программ и проектов. Transcom разрабатывает детальную программу интенсивного развития телекоммуникаций в России, Центр за демократию - программы сотрудничества новой России и США.
С начала 90-х годов Юрий Ярым-Агаев направляет деятельность Transcom International в новую область финансовой аналитики, выполняет заказы ряда ведущих международных банков.
С 1993 года он руководит разработкой некоторых новых финансовых продуктов в Bankers Trust, а в 1995 занимает положение вице-президента и вскоре директора по разработке деривативов в Deutsche Bank. Юрий Ярым-Агаев становится одним из признанных специалистов в области деривативов и контроля финансового риска, а также автором ряда оригинальных разработок. Работа в американских банках помогает ему понять основные проблемы российского финансового рынка, особенно с точки зрения западного финансового мира. С 1997 года Transcom International обращается к российским финансовым рынкам и за короткое время разрабатывает ряд механизмов контроля финансового риска на этом рынке и необходимые для этого финансовые инструменты.
С первого же дня своего приезда в США Юрий Ярым-Агаев активно продолжает свою общественную деятельность. Его положение в научном мире позволяет ему активизировать ведущих американских ученых в борьбе за освобождение Андрея Сахарова и других преследуемых советских ученых.
Деятельность Юрия Ярым-Агаева вызывает доверие и уважение в правительственных, академических и общественных кругах США. Он признан как эксперт в вопросах советской политики и экономики, выступает на ряде слушаний в Конгрессе США, становится консультантом руководителей правительства, конгресса и деловых кругов Америки.
В 1984 году Ярым-Агаев создает неправительственную организацию - Центр за демократию (Center for Democracy in the USSR), который ставит своей первоочередной задачей поддержку демократического движения в России:
Все 80-е годы Центр был единственной в Америке организацией, созданной и контролируемой самими диссидентами и полностью работавшей на правозащитное движение в СССР.
Fund for Freedom: фонд помощи
По программе создана первая компьютеризированная база данных политзаключенных и ссыльных и СССР, которым оказывалась помощь с учетом индивидуальных запросов болезней и т.д. Была создана сеть врачей, помогавших заочной диагностикой и лекарствами. (см. ниже Система кураторства Freedom Network)
Организация массовых кампаний писем и звонков в города, предприятия, где жил или работал до ареста политзаключенный, в организации, связанные с Западом с целью остановить преследования. Организация выступлений западных знаменитостей. Примеры: письмо Джоан Баез, жен президентов Картера, Миттерана, вдовы Мартина Лютера Кинга в защиту Гривниной, кампания Розенталя по поводу 35-го политлагеря и его поездка туда, а затем и конгрессменов. Издание буклетов и материалов по отдельным политзаключенным (Ковалев, Осипова, Джемилев и др.) и их рассылка. Постоянная работа с прессой и помещение важной информации о России и акциях в США. Лобирование правительства и конгресса, постоянные брифинги сенаторов, конгрессменов, правительства.
Сохранение связи с СССР, без чего были бы невозможны ни помощь, ни кампании.
Организация туров в СССР, чтобы туда доставляли помощь, а назад - запросы и информацию о правах человека и положении конкретных диссидентов (так была получена информация о второй голодовке Сахарова, голодовке Джемилева и т.д.).
Создана эффективная система связи и оповещения среди активистов на Западе, т.к.. очень часто столь тяжело переданная из России информация оставалась в руках у человека, который не знал, что с ней делать и не мог удовлетворить запросы. Создана система кураторства: было выявлено около 50 человек, каждый из которых был личным другом определенного политзаключенного. Каждого такого куратора Центр связал со всеми организациями США, занимавшися данным политзаключенным (напр. группы Амнистии). Куратор получал средства для оказания помощи.
Центров организована доставка первого новейшего оборудования - факсов, ксероксов и компьтеров в то время, когда это казалось совершенно невозможным.
Затем были переданы десятки компьютерных систем для публикации, распространения, коммуникаций, со специально разработанным русским софтвером.
Получатели: Экспресс Хроника, Гласность, Мемориал, Дем. Союз, шахтеры Донбасса и Кузбасса и т.д.
Центр начал эту программу с распространения правозащитных новостей, получаемых через Independent Exchange Program, а затем, с появлением в Москве "Экспресс-Хроники", стал опираться на нее и другие аналогичные агентства из республик СССР.
Еще до наличия Internet, Центр создал первое компьютерное распространение через computer bulletin board.
Новости Центра стали регулярно печатать лондонский Times и Wall Street Journal
Glasnost News & Review: журнал
Этот проект начался с перевода и распространения "Гласности", далее превратился в дайджест российской независимой прессы. Тираж достиг 10.000, большая часть которого распространялась по подписке по всей Америке.
Центр поддерживали: National Endowment for Democracy, Pew Charitable Trust,
Bradley Foundation и другие частные фонды.