Александр Абдулов: четырежды медведь

ГЛАВНЫЙ ЛЮБОВНИК МОСКОВСКОЙ СЦЕНЫ И РУССКОГО КИНО, ДА И ПО ЖИЗНИ ТОЖЕ ЛЮБИМЕЦ И ТОНКИЙ ЦЕНИТЕЛЬ ЖЕНЩИН (ДА К ТОМУ Ж – ОКИНЬТЕ МЫСЛЕННЫМ ВЗГЛЯДОМ ВСЮ КАРТИНУ ОТРАСЛИ – ЯРЧАЙШИЙ АРТИСТ КОТОРЫЙ СТРАШНО МНОГО РАБОТАЕТ, ДА ЕЩЕ И ВЕСЬМА ГЛУБОКИЙ И ПРЯМОЙ ЧЕЛОВЕК, ДАРОМ ЧТО КРАСАВЕЦ) АБДУЛОВ СПРАВЛЯЕТ ПОЛТИННИК. ИНТЕРВЬЮ НОМЕРА – НАШ СКРОМНЫЙ ПОДАРОК.

ВЕЗЕНИЕ
– Вот приходят ко мне журналисты и спрашивают, как я стал артистом. Сразу в лоб хочется дать.
– Вот бить не надо. Я не буду спрашивать. Я знаю, вы в пятилетнем возрасте вышли на сцену. По инициативе вашего отца, театрального режиссера. Все-таки это везение – такой отец… Тут повезло вам в жизни, да?
– Вы, наверное, путаете. Мой отец не мхатовский Абдулов.
– Да знаю я. Он не во МХАТе, а в Ферганском театре был.
– Просто путают иногда.
– А если б был комбайнером? Тогда как? Везение у вас все-таки.
– Конечно, везение. Это очень важно! В тот день, когда я уехал в аэропорт, чтоб лететь в Москву, – пришла милиция меня забирать.
– Что так?
– Драка была накануне. Они каждый день были, но тут какая-то особенно сильная выдалась. А представьте, что я б улетал днем позже…
– А куда ж вы летели?
– В Москву. Поступать. И не поступил, вернулся. И все – армия, как бы уже кранты, никуда не денешься. После прямая дорога мне была в пединститут, на физкультурника – я ж был мастер спорта по фехтованию. Вот поступил бы я туда – и что бы было? Ничего бы не было. А вот еще абсолютно киношный рассказ – но это в жизни было! Могу поклясться всем, чем вы хотите! Была любимая девушка, я любил ее, а тут выпускной вечер, и я понимаю, что вот моя судьба… Девушка говорит: «Хочу Beatles послушать». Я тут же на велосипед – и домой. Причем понимаю, что обратно мать уже не выпустит, потому что время уже – час ночи. Я на второй этаж через подъездное окно, оттуда через форточку залезаю домой, беру бобину, как сейчас помню, 350 метров. Нейлоновая. И рубашка у меня тоже нейлоновая, и я бобину туда засунул, за пазуху. Чешу обратно на велосипеде и понимаю, что вот сейчас под Beatles все случится. Это судьба, я собирался жениться. И тут у меня выпадает из-за пазухи бобина, катится вниз – я на горку ехал – и разматывается практически вся. Вот представляете, да? Я все думаю, где бы это снять. Это вообще сумасшедшая история. Значит, катится бобина, а за кадром музыка – Yesterday. Она катится, я бегу за ней, ловлю, насаживаю на палку, мотаю, мотаю – 350 метров… Пока я мотал, девушка уехала домой; за ней приехали родители и увезли. Вот не упала бы бобина, я бы женился, остался в Фергане, поступил в педагогический институт, сейчас бы был учителем физкультуры… А может быть, и не был – я не знаю, кем я был бы… У меня столько совпадений, столько удивительных ситуаций в жизни. Я сел в самолет…
– …который упал…
– Да. Сижу в самолете – который потом упал… Жду вылета… А я попросил девочек: «Девки, если что-то раньше полетит, вы меня пересадите в другой самолет!» У меня почти слезы были на глазах, я же опаздывал. Я говорил: «Солнце, милые, я вас умоляю…»
– А куда это вы так торопились?
– Да на спектакль. Причем не на свой. У меня была девушка любимая, танцовщица – одна из лучших в стране в те времена. Таня. А у меня хобби такое было: когда она на гастролях, я садился в самолет, без предупреждения прилетал к ней в город, покупал букет цветов… И когда она выходила кланяться, брал эти цветы, шел через зал, дарил ей букет – и, даже не заходя за кулисы, улетал. Такая у меня была феня.
– Тонко! Причем у вас ведь уже все было схвачено, это не то что вы ее добивались.
– Мы уже… все хорошо уже было. И вот в тот раз. Мы разделись, сидим в самолете, и вдруг вбегает девочка: «Ребят, вон тот на полчаса раньше улетает». И мы выходим… А этот падает… У меня тот билет на стене висит. В рамке.
– За что вам такие услуги, такой блат?
– Не знаю… Вот Захаров все время говорит: «Саша, вы все время ходите по лезвию ножа. К вам все время как бы прилипает… Вы притягиваете к себе это. Вот еще чуть-чуть, и что-то случится». Но не случается.

БЕЗ НАГРАД
– Александр! А вот была б сейчас советская власть, то что бы было с вами? 50 лет – какие-то новые звания? Другой размах славы? Брежнев бы пришел поздравить? Чествование какое-нибудь устроили б невероятное?
– Вы знаете, я никогда о таких вещах не думал. Я как-то очень спокойно всегда относился ко всем этим… У меня же за 150 картин нет ни одной премии в кино – ну, и ничего страшного. Был я как-то в номинации на Берлинском кинофестивале, но ничего не получил.
– Кстати, правда ли, что вас из-за Коржакова кинули с Госпремией?
– Причем дважды… Дважды из-за Коржакова. А чего мне от него отрекаться? Я его знал и при власти, и без власти – настоящий мужик, прекрасный товарищ. У меня были с ним замечательные отношения. Чего я должен отрекаться-то?
– То есть для вас Коржаков – это не подозрительный тип, а тот человек, который возил Ельцина, уволенного с работы, на своем «Москвиче»?
– Да. Это поступок, который мог совершить только очень сильный человек. Человек, который очень предан, который верит. Он же не знал, что Ельцин будет президентом, правда же?
– А кому же тогда награды раздают?
– Я не знаю. А, нет, вру. За «Шизофрению» я получил приз, а на питерском фестивале «Виват, кино России!» я получил приз «Лучший актер телесериала» (за фильм Next 2, за который проголосовало десять миллионов телезрителей. – И. С.).
– Ну, вот видите, не все так плохо.

ДОЧКА
– Приятно, наверно, подойти к полтиннику отцом взрослой дочери. Ей сколько уже лет?
– 27.
– Кажется, даже замужем?
– Да. Знаете, они с мужем – оба замечательные, это такая пара классная. Ксюха – юрист-международник по образованию, с фантастическим знанием языка. А сейчас она заканчивает МХАТ, актерский факультет. Ну, не смогла она уйти от этого… Уже снимается! Она снялась в Голливуде, ей доверили заглавную роль – на языке. 6 марта была премьера, в Голливуде же.
– Что за фильм?
– Называется «Санкт-Петербург–Париж–экспресс», по-моему. Понимаете, заглавная роль! На языке! Она первая, кому это удалось, – за всю историю. Она сейчас снова полетит туда. Уже предложения к ней идут. Это фантастически сильно. Я просто горжусь.

АМЕРИКА
– Что вам не удалось, то дети делают. Вы ведь в Голливуде не снимались.
– Да я бы мог! Но не стал. Не захотел. Потому что патриот.
– Это как понимать?
– У меня когда-то был роман с американкой – в Москве, она занимала очень крупный пост.
– Какой же именно, если не секрет?
– Она была вице-президент банка «Рокфеллер», еще во время СССР – это 76-77-й годы.
Потом ее выслали. Как американскую шпионку. Я все не мог понять, какие тайны я ей мог бы выдать. Сколько мест в зрительном зале, что ли?
– Вы просто подрывали имидж советского героя-любовника, вы гражданин СССР – и вдруг любите американских шпионов…
– Мне так и говорили: «Тебе что, русских баб мало?» В театр был тогда звонок из комитета: «Убирайте артиста из Ленкома срочно!» И только благодаря Захарову я остался в театре.
– Это действительно было большое светлое чувство или так?
– Да, это было большое светлое чувство. Я любил. Причем она умоляла, у нее папа – продюсер в Голливуде, – она меня умоляла уехать и сниматься, а я говорил: «Как ты можешь?!»
– А вы же комсомолец тогда…
– Я всю жизнь был патриот. У меня здесь и бабушка, и дедушка лежат, у меня тут две могилы – отца и брата. Ты чего говоришь-то, как уехать? Ты что? Такого даже в мыслях не было!
– А чего вы ее не звали остаться?
– Как не звал? Говорил: оставайся здесь, со мной. А туда будем ездить в гости.
– Вы ей говорили: «Будешь типа по специальности работать, у нас же есть Сбербанк».
– Такие мысли не приходили…
– А сейчас думаете: поехал бы в Голливуд, снимался бы. Кстати, могла пойти история по той же спирали: дочка снимается в Голливуде – что так, что этак!
– Женился бы, уехал – и еще неизвестно, что б было. Прошло уже больше 30 лет…
– Помню, с КГБ у вас на почве американской любви были проблемы.
– Я шесть лет был невыездной.
– Они говорили вам: «Вот ты связался с американкой, бросай ее, иди работать на нас».
– Нет, не так грубо. Это было довольно тонко: «Саш, да ты что, ты русский мужик! Помоги. Ничего писать не надо, просто скажешь: там-то были те-то и те-то. Ну что тебе, трудно?» Каким чудом я слинял оттуда, я не знаю. Ну, как бы будет все нормально у меня… Потом, когда они ее уже выслали, меня опять вызывали, опять пытали: где кто был, кто чего.
– А чего? Вон Нахапетов уехал, работает там нормально, снимает кино. Ничего страшного…
– Я как-то Де Ниро рассказал про эту историю – что у меня был шанс уехать в Америку. Он ответил: «Саш, если хочешь, приезжай в Америку, я тебе, чем смогу, – помогу. Но сможешь ли ты смириться с тем, что вот здесь ты очень популярный артист, а там тебя никто не знает? Вообще никто? И в ближайшие пять-десять лет – это в лучшем случае, как минимум, – тебя там никто знать не будет?» Я ответил, что не смогу. Он сказал: «Тогда живи здесь».
– Де Ниро еще забыл вам вот что сказать: «А можешь ли ты, Саша, представить, что все эти потные неуклюжие негритянки, вот эти чуждые китайцы, все эти толстяки с пепси-колой и гамбургерами – что это теперь будет твой родной народ?»
– Нет, не могу себе этого представить. Я сейчас только что приехал из Америки, проехал все Штаты и Канаду. И я в очередной раз понял, что это, во-первых, не моя страна, я там никогда не смогу жить, потом такого количества безобразных людей на квадратный сантиметр больше нигде нет. Жирные гуигнгмы, жующие эти гамбургеры… И тупизна в воздухе какая-то летает. Так: «Все бросили курить!» И сразу везде запрещено курить! Ну почему?

РЕМЕСЛО
– Вот вы говорите, что мало артистов вашего уровня.
– Я говорю? Я такого не говорил.
– Ничего себе! А я читал где-то.
– Это не моя фраза, во-первых. А во-вторых, так о себе говорить – это неправильно, потому что актер – профессия сиюминутная… У тебя может годами ничего, ничего, ничего не получаться. И вдруг – ба-бах! – куда-то ты выпрыгиваешь туда, наверх, и в это время Бог тебя целует в лоб, ты начинаешь взлетать так, что... Понятно, что ремесло – очень важная вещь, многие актеры владеют ремеслом очень хорошо. Но есть люди, у которых кроме ремесла есть еще какая-то божья искра. Когда вдруг это поднимается над ремеслом… Когда ты взлетаешь над всем залом, над спектаклем, над всем! Это самые такие великие минуты… Причем они не могут быть каждый раз! Не может быть каждый раз хороший спектакль, не может быть каждый раз хорошая картина, понимаете? Если две хороших картины в мире и делается в год – в мире! – это уже победа. А мы считаем, что каждый раз должен быть на «Оскара» – и все. Это неправда, это глупость.
– Мне кажется, это наподобие любви что-то.
– Ну конечно! Можно жить семейной жизнью – очень хорошей, все замечательно, все хорошо в доме. Но потом вдруг один раз увидишь кого-то – и вдруг ты начинаешь валять дурака, становишься просто идиотом, когда начинаешь любить. Хотя ты понимаешь, что ты всю жизнь любишь свою жену, детей… То же самое в театре. И в кино.
– Вы часто вспоминаете Смоктуновского, сравниваете его ситуацию со своей. Вы всегда шли на обострение, а он, наоборот, ждал. Он как будто прожил полжизни под лестницей…
– Что-то такое там было, да. Ему очень помогал дядя Ваня Толкушкин, закройщик у нас был такой. И когда дядя Ваня умер, то Иннокентий Михайлович пришел к нему на похороны сюда, в театр. Смкотуновский очень долго ждал… И вот ему как бы повезло. А не повезло бы – то мы могли и не знать Смоктуновского. Могли бы не видеть ни Мышкина, ни Гамлета, никого. И «Берегись автомобиля!» тоже не видеть…Хотите, я вам скажу, в чем его беда была? Помните последние его работы? Он уже ничего не хотел делать! Он играл все то, что было наработано, – одной краской. Да, гениально! Да, да! Но я его уже таким видел, видел, видел…
– Кстати, ведь и Николсон выдохся, а? Невозможно смотреть. Как раньше я, открыв рот, на него смотрел… На фестивале в 75-м, в Москве, он так выступил в передаче «Профессия: репортер»! А я в то лето как раз на журфак поступал…
– Да, и с Джеком Николсоном то же самое. Нежелание как бы работать, нежелание что-то менять, когда все есть…
– С вами такое может быть?
– Нет. Я думаю, в нашей голодной стране это невозможно. У нас такой пресыщенности не может быть просто.
– Пресыщенности чем?
– Всем. Если бы у меня сейчас было, предположим, 33 яхты, 74 дачи, там, свои самолеты, чтоб можно было полететь в любой конец мира просто для того, чтобы поцеловать руку девушке – и тут же обратно… Не могу сказать, что это плохо, – это хорошо! А мы все равно дворняги. Мы волки. Нас все время кормят ноги. Мы все время должны бегать, мы должны искать, мы должны работать…
– Мне вот фотографы жаловались, что вас трудно снимать, лицо у вас – типа рябость такая легкая, да? Но это наоборот как раз уравновешивает – есть такой красавец, с другой стороны – лицо мужское такое.
– Я не знаю, мало понимаю в этом.
– Это оспа?
– Нет- нет. Это все грим. Это раздражение от грима.
– Просто у вас такая чувствительная кожа?
– Грим во всем мире как используют? Накладывают на два часа, а потом разгримировывают, дают лицу отдохнуть, обрабатывают. После заново гримируют. А у нас одной губкой всю массовку и артистов – какая разница? – и на целый день. Но сейчас вот мне привезли лекарства, я мажу морду – так что это пройдет.

MEMENTO MORI
– Однажды вы целый год лежали в больнице. Что с вами тогда случилось? Когда это вообще было?
– Это было где-то лет девять-десять назад.
– Вам тогда сказали: «Старик, может быть, ты помрешь». Поподробнее, пожалуйста.
– Сейчас. Сперва я просто лежал, месяца три-четыре, и они не могли определить, что со мной. Я начал кашлять, я харкал кровью. Потому меня и положили. Берут анализы… Это не туберкулез. Меня проверяли на все болезни, которые существуют. Нет, нет, нет, нет. А однажды я спрашиваю мою замечательную врачиху: «Галина Алексанна, а чего у меня нога одна толще другой?» Та так посмотрела, убежала куда-то. Прибегают два хирурга – посмотрели тоже молча, убежали. Потом вдруг вбегают с каталкой – меня на каталку и увозят в трубу.
– Томограф.
– Да-да-да. Посмотрели… Потом приходит Чазов…
– Чазов?!
– Да! А с ним еще хирург, и еще врачи. И мне говорят: операция через 40 минут, позвоните родным и близким – возможен летальный исход. И ушли. Звоню – нигде никого нет… Я дозвонился только до одного человека, до своего товарища Арсена… Я к чему это рассказываю? Я никогда не думал, что я смогу пролежать месяц в больнице. Какой месяц – неделю! Все, это для меня смерть.
– Казалось.
– Так и было первую неделю! Я не мог лежать – мне нужно ехать на Мосфильм, в театр. А потом я вдруг понял такую вещь, когда уже прошло два месяца, три. Я вдруг понял, что я одинок. Ну, мама – это понятно. Но вот так, чтобы вокруг меня бурлило… Никого не было. Ну, друзья приходили, считанные абсолютно. Но не то количество, которого как бы хотелось.
– Не столько, сколько собиралось за столом.
– Ну да.
– Было себя жалко?
– Конечно, жалко себя, что ты! Я один-одинешенек – и никто мне не звонит, ни с каких студий. Мне и из театра не звонят. Никто не замечает, что меня нет! Лежит где-то в больнице и лежит. Вот и все.
–То есть мир не рухнул.
– Не. Ничего не рухнуло. А я-то думал, я подвожу людей, что без меня никак, что сейчас закроют театр, на Мосфильме кризис…Ничего подобного. Абсолютно.
– Так что ж у вас было?
– Двусторонний инфаркт легкого.
– Это что такое?
– Ну, кровь почему шла? Тромб ударил в легкое – Боженька меня спас, что не в голову и не в сердце. Вот здесь у меня фильтр (он показывает на диафрагму), а тромб здесь гуляет, по ногам.
– Но жить можно…
– Угу. Когда мне делали операцию, Рустаму Ибрагимбекову позвонили и сказали, что я умираю, что я в реанимации…
– Рустам – заслуженный человек. Чрезвычайно.
– Рустам – великий человек! Я горд сознанием, что я имею честь быть с ним знаком, понимаете? Я говорю не как о писателе, я говорю как о человеке. Это фантастический друг. И вот Рустам влетает в реанимацию, раскидал всех и видит картину: я лежу на каталке, у меня две капельницы, но при этом в одной руке полстакана виски, а в другой – сигарета. А меня после операции хирурги спросили: «Чего хочешь?» Я говорю: «Закурить и стакан виски». – «Стакан нельзя, можно 100 грамм…»
– Человек думает иногда: вот, вдруг я скоро умру – и становится грустно. А вы, наверно, думаете: ладно, это мы проходили.
– Нет, не так. Я вдруг понял, что жизнь – она не остановилась, она идет, это как тот трамвай, с которого я соскочил, а он уехал вперед. И мне теперь его нужно догнать.
– Вам – догнать?
– Конечно! Я очень много всего потерял. Так быстро все забывается… Вот туда лезешь очень долго, а падаешь – секунду! Если не появляешься на экране, в театре – все! У меня есть пример сумасшедший просто. Как-то мы в Подольске играли в футбол, сборная актеров против кого-то там, не помню. Целый стадион народу сидит. Объявляют: «Артист (условно) Ванька Тютькин!» Выходит Тютькин. Стадион: «А-а-а-а-а!» Они его видели по телевизору. А с нами был Крамаров. Ну, думаю, вот сейчас стадион просто рухнет. Объявляют: «Саве-е-елий Кра-а-амаров!» И человека четыре хлопнуло в ладоши. Нужно было видеть лицо Крамарова… Все, забыли его. Только он в Штаты уехал – и все. Забывают очень быстро. Очень быстро. Если все время не подтверждаешь…
– Вот вы через год вышли и что – работы не было?
– Да, не было работы, да! Я сыграл «Варвара», а после него я пять лет ничего в театре не делал. Просто для меня не было работы. Как бы уже планы строились другие… Ну, обидно… Но Захаров же не может каждый день ставить спектакли. А артистов много – и Чурикова, и Янковский, и Збруев… И надо, чтобы все работали, понимаете? Вот сейчас он мне дал здесь роль. А так восемь лет я ничего не делал.
– А в кино?
– А в кино – там как прорвало потом просто. И я начал сниматься одновременно в четырех-пяти картинах.

ХРАМ
– А вот храм возле театра – это ведь вы подняли? Ваша была идея – храм восстановить?
– Да. Однажды посмотрел я на этот храм – а в нем собак тогда держали – и говорю: «Ребят, давайте отнимем!» И это в то время, в 86-м! Думать об этом нельзя было! Но мы решили отнять. Прессу подняли… Захаров статью написал – «Храм должен оставаться храмом». И нас куда только не вызывали! Спрашивали: «Зачем вам это?» Как зачем? Это же церковь XVI века! Церковь Рождества Богородицы в Путинках.
– Путинки! Вы не знали еще, что Путин будет президентом…
– Да, точно! Путин – в Путинках! Во как, мы, вроде, наперед знали... А мне еще дико понравилось, что она называлась церковь «на капельке». То есть все питейные заведения в Москве собирали водку, что пролилась на поддон, это все сливали в бочки и продавали за копейки. Но в результате получались большие деньги. Замечательно! Очень красиво! Это мне так понравилось, я думал – вот класс какой! И вот так потихоньку, потихоньку подняли мы храм… Ходили туда работать – красили, белили… А иконы там знаете откуда? С таможни. Сюзи Кватро, когда уезжала из Москвы, вывезла икон 30. И здесь ее таможня пропустила. А задержали ее уже на английской таможне и вернули иконы сюда. Я, когда узнал об этом, пришел к таможенникам и говорю: ребята, помогите! И они мне иконы официально подарили. А где колокола взять? Дали объявление в газете – и нам колокола стали привозить! У нас там был потрясающий настоятель первый, отец Серафим. Его убили – через месяц после Меня. Страшно убили. И вырезали ему на веках кресты.
– Сатанисты?
– Ну, не знаю. Наверно… Он был святой человек.
– А вот это… Что вам понравилась церковь «на капельке» – это как-то связано с вашим отношением к алкоголю?
– Нет… Мне просто сама идея нравится: по капельке – и стоит храм.
– Но вы ведь любите крепкие напитки?
– Водка. Я не пью ничего другого. Только водка! Виски – не люблю… Я не могу пить ни вино, ни пиво. Выпиваю буквально бокал вина – и начинаю засыпать.
– Врачи разрешают водку?
– Все нормально. 100 грамм разрешают. Я этой меры держусь. Пытаюсь, по крайней мере.
– Что, 100 грамм – и все?!
– Я же говорю – я пытаюсь. Но я не железный человек. Не железный. И иногда, конечно, позволяю себе.

ЖЕНЩИНЫ
– Вы в интервью иногда рассказываете: «Ну, бабник я, бабник! Слава Богу, что не голубой»; «Я ушел из большого секса». Красиво.
– Это говорю, когда спрашивают: «Вы любите женщин?» Ну что за дурацкий вопрос?
– Ну, так вы же герой-любовник…
– Героем-любовником меня сделали как бы СМИ. Хотя я не жалуюсь на судьбу абсолютно. Я люблю женщин – это единственное из хорошего, что осталось в этой стране: женщины. И дети. Все остальное, что мы делаем руками, – плохо. Пишут, пишут… Вот сейчас написали, что у меня роман с Волочковой – с балериной. Мне это льстит, она очень красивая девочка. Мы с ней знакомы, у нас замечательные отношения. Но у нас нет никакого романа, никогда не было ничего. А люди начинают…
– Это потому пишут, что вы человек неженатый.
– А я-то даже не имею права жениться сейчас. Ведь я венчался. С Ирой (Алферовой. – И. С.). Жить в гражданском браке могу, но жениться не имею права.
– А не впадали вы в такую крайность: «Я обвенчался – значит, все, теперь только жена, а не с ней, так уж и никаких женщин в жизни вообще».
– Нет, до такого цинизма я не дошел.
– Вот была история – вы про нее мельком упомянули в каком-то из интервью – про ваш первый сексуальный experience; вас соблазнила взрослая дама, ей был 21 год, а вам 16…
– Ну чего об этом писать? Разве это интересно?
– Ничего себе неинтересно! Вы же секс-символ, возьмите себя в руки!
– Это было стыдно, грустно и таки неинтересно. Мне было тогда 14. Не 16, а 14.
– Это не была ни любовь, ни страсть, насколько я понимаю.
– Нет. Ничего подобного.
– А она была какая?
– Она была хорошенькой очень.
– И никаких продолжений? Вы не звали ее замуж, не обещали убить ее мужа?
– Нет. Ничего не предлагал. Я даже больше скажу: я стремился ее избегать. Потому что мне казалось, что это такой позор и стыд был… Меня это мучило, мне казалось, что это все плохо. Я раньше представлял, что это произойдет в другом месте, что будет хоть какая-то постель, какие-то ухаживания, какие-то цветы… И вдруг вся радужная картинка, она, как мыльный пузырь, – хоп!
– О как… А настоящий первый раз?
– Это я уже не помню.
– Прекрасный ответ!

НЕСЧАСТНАЯ ЛЮБОВЬ
– Мне кто-то рассказывал, что вы резали вены. Было это? Или врут?
– Почему? Было.
– От несчастной любви?
– От несчастной любви. Это было на первом курсе института. Вовремя приехал человек, который сломал дверь. И меня увезли в Склиф. Вот, опять чудо! Человек проездом через Москву в Фергану – проездом! – в ту секунду, когда я в общежитии вскрыл вены, решил ко мне заехать… Ну надо же, у него самолет не опоздал, и машину он сразу поймал… А я уже вскрываю вены, значит. Дверь запер, включил на полную телевизор – думал, что буду кричать. А в коридоре возле моей двери стоял человек, который читал книжку, – пока товарищ в комнате занимался любовью с девушкой. Как в общежитии, знаете? И этот читатель говорит: «Да он только что зашел, я видел его, точно!» И тут что-то сработало: человек, который ехал в Фергану, сломал дверь. А я – вот…
– Она вас предпочла кому-то другому?
– Нет, она отомстила мне. Ей сказали, что я приводил девушку. И она мне отомстила, и сама тут же пришла и сказала об этом, и теперь – все, прощай!
– А дальше что было?
– Дальше было – я начал ее искать, потом она уехала из Москвы. Я вообще делал вещи непонятные… После этого мы не виделись. Я где-то месяца три не ходил в институт – спасибо, рядом был товарищ – Саша Карнаушкин, который меня спас (мы работаем с ним в театре вместе сейчас). Он просто не дал мне уйти. Ну, и так тихо-тихо, как-то оно и зализалось.

ИТОГО
– У нас журнал называется «Медведь». Это для вас ведь зверь не чужой.
– Не чужой. У меня был в «Чуде» медведь, у Соловьева я сыграл в чеховском «Медведе», на Валдае у меня дом, который местные называют домом Медведя. А ваш журнал – это будет четвертый медведь в моей жизни.
– Саша! Вот я подумал. И возраст серьезный – полтинник, и в больнице вы натерпелись тогда… Было у вас такое, что вы взяли список подруг и стали оттуда вычеркивать… А?
– Нет. Вот из этого списка я никогда не буду никого вычеркивать.
– Значит, все, что в нем, пусть будет?
– Конечно. Ну как?! Что вы! Нам не так много осталось…

ИГОРЬ СВИНАРЕНКО, ФОТО ВАСИЛИЯ ШАПОШНИКОВА