|
Актриса Ирина Алферова играет
актрису Ирину Аркадину в двух «Чайках». Модный ныне литератор Борис
Акунин написал свою «Чайку», как бы в продолжение чеховской, а режиссер
Московского театра «Школа современной пьесы» Иосиф Райхельгауз поставил
обе. С одними и теми же артистами, исполняющими одни и те же роли. У
Чехова это — комедия, у Акунина, хоть и обозначено, как «конец
комедии», на самом деле — фарс. В тот вечер, когда мы беседовали,
Алферова играла в «Чайке» акунинской, что, на мой взгляд, значительно
сложнее уже потому, что фарс начинается с трагического сообщения — убит
сын Аркадиной — Константин Треплев…
– Ирина Ивановна, насколько акунинскую Аркадину сложнее играть, чем чеховскую?
– Аркадина одна. Другое дело, что играть в пьесе Акунина
действительно сложно. Аркадина у него не то что не выписана, она не
написана никак. Есть ее этот не единожды мной повторяемый монолог:
«Бедный, бедный мальчик! Я была ему скверной матерью. Я была слишком
увлечена искусством, искусством и собой. А теперь он лежит ничком,
окровавленный, раскинув руки…» И несколько реплик. Все остальное —
биографию, судьбу — я должна была придумать сама. Правда, Акунин, когда посмотрел нашу «Чайку», ту, чеховскую,
сказал: «Что ж вам играть-то?! Вы, в принципе, уже все сыграли!». У нас
и чеховская «Чайка» достаточно жесткая. Мне и в ней очень тяжело
существовать. Дело в том, что я всех своих героинь стараюсь оправдать.
Есть актеры, которым интересно играть кого угодно. И чем отвратительней
тип, тем актеру интересней! Мне же обязательно надо любить свою героиню
или, по крайней мере, насколько это возможно, оправдать ее аморальные
поступки. Иначе я не только некомфортно чувствую себя на сцене, перед
камерой, но и — не поверите — в жизни. От героинь, которых я не
способна оправдать, я отказываюсь. Какими бы хорошо выписанными ни были
роли. Не хочу мучиться — ни на сцене, ни в жизни. В чеховской «Чайке» я
начала играть Аркадину, как предложил режиссер. Дескать, она любит
только себя и никого больше. Даже сына своего не любит. А потом, когда
я уже сыграла сколько-то спектаклей, поняла, что в общем-то Ирина
Николаевна не только талантливая актриса, но и интересный человек. А
все родные и просто окружающие предъявляют претензии, обвиняют, предают
ее. С самого начала пьесы. Вместо того, чтобы поддержать. Это
непорядочно с их стороны! Как только я смогла оправдать Аркадину, мне
стало интересно играть в «Чайке».
– Да, но Акунин перед вами поставил задачу посложнее, чем Чехов. –
Конечно! Моя героиня в очень сложном положении. По крайней мере, в
более сложном, чем остальные персонажи. Жертва убийства, вокруг
которого разворачивается действие фарса, ее сын. А как сыграть мать,
потерявшую сына, в фарсе?! Я до сих пор нахожусь в постоянном и
мучительном поиске — как мне существовать в легком жанре фарса? И
вчера, между прочим, попробовала новый вариант. Я играла трагедию, а
фарс, по моему разумению, должен был рождаться от тех немногих слов,
которые написал Акунин. – Вы сказали, что у Акунина Аркадина «не написана». Интересно, почему?
– Не знаю. Но когда Акунин пришел на премьеру, он сказал: «Если
бы я увидел, как все это будет играться, я бы многое переписал, что-то
бы дописал, кое-что убрал, сократил…» Может быть, что-то и надо бы
изменить в тексте. Но режиссер наш всегда очень бережно относится к
авторскому тексту и не разрешает даже слова переставлять — ни одного
слова! – Я вот думаю, когда актриса играет Аркадину, Джулию —
героиню романа Сомерсета Моэма «Театр», ощущает она какую-то параллель
между своей судьбой и судьбой героини? – На ваш вопрос
можно ответить: и да, и нет. Прямые параллели, конечно, не
выискиваются, свою судьбу никогда не подтягиваешь до чего-то там, но
что касается актерства… Это же профессия, дело твой жизни. Поэтому,
если ты хочешь делать свое дело хорошо, все в жизни будет подчинено
работе. Работа есть работа. Даже если бы я была металлургом, я бы не
смогла думать о производстве только восемь часов в сутки, в так
называемое рабочее время. А уж тем более в такой профессии, как наша,
это вообще немыслимо. В день спектакля уже с утра я нахожусь в ритме роли. Иногда
близкие спрашивают: а что это ты вдруг заговорила басом? Или — почему
так резко отвечаешь? Они недоумевают. А мне все понятно! Потому-то от многих ролей я и отказываюсь. Представляете, если бы я вдруг взялась играть совсем уж какую-нибудь гадину!
– И в дни спектаклей вы уже не отвечаете на телефонные звонки!
– Нет, почему же. Совсем уж отключиться я не могу. Но
пообщавшись со мной в такой момент можно получить обо мне не совсем
верное представление. Я и после спектакля не сразу освобождаюсь от
образа. – Не исходя ли из выше сказанного, вы не хотели, чтобы ваша дочь стала актрисой?
– Дело в том, что я, лично я, очень люблю свою профессию, но
считаю, что в нее надо приходить самому. Надо всегда отговаривать
человека от актерства. Потому что если человек отговаривается, он уже
не из этого дела. Актер — это действительно профессия, которая требует
от человека полной отдачи. Ею нельзя заниматься в полсилы, совмещая с
чем-то еще. Знаете, бывает, когда человек занимается каким-то другим
делом и играет в театре или же снимается в кино. Когда его начинают
критиковать, он говорит: «Да что вы, я же не актер!». Когда хвалят —
«Ну что вы, я же актер». Это уже нечестная игра. Хорошо, правда, когда у тебя есть еще какие-то специальности,
и ты в любой момент можешь уйти со сцены. Навсегда. Очень хочется быть
гордым и свободным, чтобы небрежно бросить: «Все, я ушла и больше с
этой профессией дел не имею!..» И стать великим в чем-то другом! Но так
не бывает. – Ирина Ивановна, а вас-то не отговаривали?
– Меня вообще ни от чего отговорить невозможно!
– И в том, юношеском возрасте, когда вы определялись с профессией, тоже?
– Это не то чтобы выбор был мой такой, театр. Я по своим
поступкам, по образу жизни поняла, чем мне нужно заниматься. У меня
было потрясающее детство! У нас были дворы, где все друг друга знали.
Мы, дети, прямо во дворе устраивали концерты, ставили спектакли. Ту же
«Золушку», например. Распределялись роли, а дальше — абсолютная
импровизация! Собирался весь двор, смотрел. Сколько себя помню, у меня
всегда была потребность в театре. В школе я хотела быть Снегурочкой. Но
мне надо было, чтобы меня выбрали. Я сама никогда не тянула руку и не
кричала: я, я, я хочу! Кого-то выбирали или назначали, и мне оставалось
только вздыхать про себя: «Как жалко, что не меня!»
Но пришло время, и Снегурочкой выбрали меня. И я вся аж
засветилась! Не потому что выбрали, а потому, что, как мне казалось,
вот теперь я могу повести всех детей к счастью! И повела! И моя
энергетика позволяла мне обогреть, если и не всех, то очень многих. Мою
Снегурочку очень любили, и к десятому классу за мной просто бегали
толпами: «Снегурочка! Снегурочка!».
Моя беда в том, что в моей актерской жизни почти не было таких ролей, чтобы я могла выйти на сцену и засветиться!
Впрочем, в Ленкоме после каких-то маленьких ролей и вовсе
эпизодов люди приходили и говорили: «Вы понимаете, что вы светитесь!
Так, что просто глаз отвести невозможно!..» – Вы хотите сказать, что… – То, что
говорю. Мне надо было играть какие-то светлые роли, а у меня их было
очень мало. Тогда бы и жизнь моя сложилась по-другому. – Ваша трудовая книжка до сих пор в Ленкоме?
– Нет, я давно уже забрала ее оттуда. Мне не хотелось бы кого-то
в чем-то упрекать, но и молчать в моем положении просто глупо, даже
смешно. Зачем мне навешивать на себя чужую вину! Не я виновата в том,
что мне в театре не давали ролей. Я понимаю, что режиссеру было не до
меня, он имеет свой взгляд на искусство; он, человек талантливый, в те
годы создавал — и создал! — свой театр, и в его планы я не вписывалась.
Это все понятно. Но ведь по прошествии многих лет работы в театре я
приходила к нему со своими предложениями. И можно было дать мне
возможность поработать с другим режиссером. Я знаю, что люди на меня
пошли бы. До сих пор про меня в Ленкоме спрашивают. – Театр от этого только выиграл бы!
– Да, я так и говорила: я буду играть спектакль в выходной день
театра, в понедельник, и приносить доход театру. И можно будет больше
про мою судьбу не думать. Но мне и в этом было отказано! Играть на
сцене, которая тоже моя, мне кажется, я заслужила право! – Кончено, за столько-то лет служения ей!
– Тем более, что и моим именем театр тоже пользовался — его
ставили в афишу. Я однажды даже попросила директора: «Снимите мое имя.
Ничего от того не изменится, что моего имени не будет в афише. Я же в
массовке!». Мне отказали. – Речь шла о какой-то маленькой роли?
– Нет, именно о массовке. В маленькие роли я к тому времени уже
не верила. Как и в то, что надо долго ходить в массовке, чтобы
набраться мастерства. А когда еще верила, от многого отказывалась, даже
от кино. И ходила по сцене в десятой линии кордебалета. А потом я вдруг
поняла, что если и дальше так пойдет, то вообще буду бояться выходить
на сцену! Даже в маленькой роли! Неправда, что можно на примерах
других, пусть и великих актеров чему-то научиться. Научиться можно
только на собственном примере. А если ты все время играешь в массовке,
ты сама превращаешься в эту массовку. У тебя психология становится
другая. Хорошо, что в моей жизни было кино, а благодаря ему зрители,
которые меня успели полюбить. Их любовь-то и спасла меня. – Ирина Ивановна, теперь вы можете сказать, что нашли свой театр? Или театр нашел вас…
– В театр «Школа современной пьесы» Ося — Иосиф Райхельгауз —
пригласил меня тринадцать лет назад. Как человека меня он знает еще со
студенческих времен. А Ося вообще очень странный режиссер. Он не любит
новых людей, он любит тех, кого знает давно. Он приверженец старой
проверенной гвардии. Мне же у него в театре комфортно, что для меня на
сегодняшний день немаловажно.
 Владимир Желтов,
фото Славы Гурецкого
|
